Неточные совпадения
Заметив любознательность
Крестьян, дворовый седенький
К ним с
книгой подошел:
— Купите! — Как ни тужился,
Мудреного заглавия
Не одолел Демьян:
«Садись-ка ты помещиком
Под липой на скамеечку
Да сам ее читай...
Ровно в двенадцать, когда Анна еще сидела за письменным столом, дописывая письмо
к Долли, послышались ровные шаги в туфлях, и Алексей Александрович, вымытый и причесанный, с
книгою под мышкой,
подошел к ней.
То садился он на диван, то
подходил к окну, то принимался за
книгу, то хотел мыслить, — безуспешное хотенье! — мысль не лезла
к нему в голову.
Он
подошел к столу, взял одну толстую запыленную
книгу, развернул ее и вынул заложенный между листами маленький портретик, акварелью, на слоновой кости. Это был портрет хозяйкиной дочери, его бывшей невесты, умершей в горячке, той самой странной девушки, которая хотела идти в монастырь. С минуту он всматривался в это выразительное и болезненное личико, поцеловал портрет и передал Дунечке.
Через минуту оттуда важно выступил небольшой человечек с растрепанной бородкой и серым, незначительным лицом. Он был одет в женскую ватную кофту, на ногах, по колено, валяные сапоги, серые волосы на его голове были смазаны маслом и лежали гладко. В одной руке он держал узенькую и длинную
книгу из тех, которыми пользуются лавочники для записи долгов.
Подойдя к столу, он сказал дьякону...
К постели
подошли двое толстых и стали переворачивать Самгина с боку на бок. Через некоторое время один из них, похожий на торговца солеными грибами из Охотного ряда, оказался Дмитрием, а другой — доктором из таких, какие бывают в
книгах Жюль Верна, они всегда ошибаются, и верить им — нельзя. Самгин закрыл глаза, оба они исчезли.
— Да, — продолжала она,
подойдя к постели. — Не все. Если ты пишешь плохие
книги или картины, это ведь не так уж вредно, а за плохих детей следует наказывать.
Наблюдая за человеком в соседней комнате, Самгин понимал, что человек этот испытывает боль, и мысленно сближался с ним. Боль — это слабость, и, если сейчас, в минуту слабости,
подойти к человеку, может быть, он обнаружит с предельной ясностью ту силу, которая заставляет его жить волчьей жизнью бродяги. Невозможно, нелепо допустить, чтоб эта сила почерпалась им из
книг, от разума. Да, вот пойти
к нему и откровенно, без многоточий поговорить с ним о нем, о себе. О Сомовой. Он кажется влюбленным в нее.
Он иногда с
книгой подойдет к двери, заглянет
к ней и поговорит с хозяйкой.
Спустя полчаса она медленно встала, положив
книгу в стол,
подошла к окну и оперлась на локти, глядя на небо, на новый, светившийся огнями через все окна дом, прислушиваясь
к шагам ходивших по двору людей, потом выпрямилась и вздрогнула от холода.
Вы знаете, что были и есть люди, которые
подходили близко
к полюсам, обошли берега Ледовитого моря и Северной Америки, проникали в безлюдные места, питаясь иногда бульоном из голенища своих сапог, дрались с зверями, с стихиями, — все это герои, которых имена мы знаем наизусть и будет знать потомство, печатаем
книги о них, рисуем с них портреты и делаем бюсты.
Нехлюдов отдал письмо графини Катерины Ивановны и, достав карточку,
подошел к столику, на котором лежала
книга для записи посетителей, и начал писать, что очень жалеет, что не застал, как лакей подвинулся
к лестнице, швейцар вышел на подъезд, крикнув: «подавай!», а вестовой, вытянувшись, руки по швам, замер, встречая и провожая глазами сходившую с лестницы быстрой, не соответственной ее важности походкой невысокую тоненькую барыню.
Мы
подходим к последней сфере мистики, которой я хочу посвятить специальную
книгу.
Толстяк
подошел к столу, сел, раскрыл
книгу, достал счеты и начал откидывать и прикидывать костяшки, действуя не указательным, но третьим пальцем правой руки: оно приличнее.
С этими словами он преспокойно ушел в кабинет, вынул из кармана большой кусок ветчины, ломоть черного хлеба, — в сумме это составляло фунта четыре, уселся, съел все, стараясь хорошо пережевывать, выпил полграфина воды, потом
подошел к полкам с
книгами и начал пересматривать, что выбрать для чтения: «известно…», «несамобытно…», «несамобытно…», «несамобытно…», «несамобытно…» это «несамобытно» относилось
к таким
книгам, как Маколей, Гизо, Тьер, Ранке, Гервинус.
Мы
подходили уже
к выходной калитке, когда из коридора, как бомба, вылетел Ольшанский; он ронял
книги, оглядывался и на бегу доканчивал свой туалет. Впрочем, в ближайший понедельник он опять был радостен и беспечен на всю неделю…
Они посидели с полчаса в совершенном молчании, перелистывая от скуки
книги «О приходе и расходе разного хлеба снопами и зерном». Потом доктор снял ногою сапоги,
подошел к Лизиной двери и, послушав, как спит больная, возвратился
к столу.
Я
подошел к столу и тоже взял
книгу; но, прежде чем начал читать ее, мне пришло в голову, что как-то смешно, что мы, не видавшись целый день, ничего не говорим друг другу.
А бывало, до того ободрялся, до того простирал свою смелость, что тихонько вставал со стула,
подходил к полке с
книгами, брал какую-нибудь книжку и даже тут же прочитывал что-нибудь, какая бы ни была
книга.
— Ну, послушай, друг мой, брось
книгу, перестань! — заговорила Настенька,
подходя к нему. — Послушай, — продолжала она несколько взволнованным голосом, — ты теперь едешь… ну, и поезжай: это тебе нужно… Только ты должен прежде сделать мне предложение, чтоб я осталась твоей невестой.
То она
подходила к фортепьянам и играла на них, морщась от напряжения, единственный вальс, который знала, то брала
книгу романа и, прочтя несколько строк из средины, бросала его, то, чтоб не будить людей, сама
подходила к буфету, доставала оттуда огурец и холодную телятину и съедала ее, стоя у окошка буфета, то снова, усталая, тоскующая, без цели шлялась из комнаты в комнату.
Потом он клялся, что «не изменит»», что он
к нейворотится (то есть
к Варваре Петровне). «Мы будем
подходить к ее крыльцу (то есть всё с Софьей Матвеевной) каждый день, когда она садится в карету для утренней прогулки, и будем тихонько смотреть… О, я хочу, чтоб она ударила меня в другую щеку; с наслаждением хочу! Я подставлю ей мою другую щеку comme dans votre livre! [как в вашей
книге (фр.).] Я теперь, теперь только понял, что значит подставить другую… “„ланиту”. Я никогда не понимал прежде!»
Мерзость доброты на чужой счет и эта дрянная ловушка мне — все вместе вызывало у меня чувство негодования, отвращения
к себе и ко всем. Несколько дней я жестоко мучился, ожидая, когда придут короба с
книгами; наконец они пришли, я разбираю их в кладовой, ко мне
подходит приказчик соседа и просит дать ему псалтырь.
Тогда я встал, вынул
книгу из подпечка,
подошел к окну; ночь была светлая, луна смотрела прямо в окно, но мелкий шрифт не давался зрению.
Ночь, последовавшая за этим вечером в доме Савелия, напоминала ту, когда мы видели старика за его журналом: он так же был один в своем зальце, так же ходил, так же садился, писал и думал, но пред ним не было его
книги. На столе,
к которому он
подходил, лежал маленький, пополам перегнутый листок, и на этом листке он как бисером часто и четко нанизывал следующие отрывочные заметки...
В парикмахерской Передонов потребовал самого хозяина. Хозяин, молодой человек, окончивший недавно городское училище и почитывавший
книги из земской библиотеки, кончил стричь какого-то незнакомого Передонову помещика. Скоро кончил и
подошел к Передонову.
Володин
подошел к нему с серьезным и понимающим лицом и осторожно принимал
книги, которые передавал ему Передонов. Себе взял Передонов пачку
книг поменьше, Володину дал побольше и пошел в залу, а Володин за ним.
Читал он медленно, не однажды перечитывая те строки, которые особенно нравились ему, и каждый раз, когда
книга подходила к концу, он беспокойно щупал пальцами таявшие с каждым часом непрочитанные страницы.
Покупатель снова поправил очки, отодвинулся от него и засвистал громче, искоса присматриваясь
к старику. Потом, дёрнув головой кверху, он сразу стал прямее, вырос, погладил седые усы, не торопясь
подошёл к своему товарищу, взял из его рук
книгу, взглянул и бросил её на стол. Евсей следил за ним, ожидая чего-то беспощадного для себя. Но сутулый дотронулся до руки товарища и сказал просто, спокойно...
Он
подошел к этажерке и рассматривал
книги Зайончека.
Долинский просмотрел заметки и,
подойдя к окну, пробежал три страницы далее Дорушкиной закладки, отнес
книгу на стол в комнату Доры и сам снова вышел в залу. В его маленькой, одинокой квартире было совершенно тихо. Городской шум только изредка доносился сюда с легким ветерком через открытую форточку и в ту же минуту замирал.
Нароков. Ну, нет, хлеб-то я себе всегда достану; я уроки даю, в газеты корреспонденции пишу, перевожу; а служу у Гаврюшки, потому что от театра отстать не хочется, искусство люблю очень. И вот я, человек образованный, с тонким вкусом, живу теперь между грубыми людьми, которые на каждом шагу оскорбляют мое артистическое чувство. (
Подойдя к столу.) Что это за
книги у вас?
— Вы любите
книги? — спросил я,
подходя вслед за нею
к шкафу.
И тут бабка выросла из-под земли и перекрестилась на дверную ручку, на меня, на потолок. Но я уж не рассердился на нее. Повернулся, приказал Лидке впрыснуть камфару и по очереди дежурить возле нее. Затем ушел
к себе через двор. Помню, синий свет горел у меня в кабинете, лежал Додерляйн, валялись
книги. Я
подошел к дивану одетый, лег на него и сейчас же перестал видеть что бы то ни было; заснул и даже снов не видел.
Я лично был в таком энтузиазме, что,
подходя к Палкину трактиру и встретивши «стриженую», которая шла по Невскому, притоптывая каблучками и держа под мышкой
книгу, не воздержался, чтобы не сказать...
Я чувствовала, что слезы подступают мне
к сердцу и что я раздражена на него. Я испугалась этого раздражения и пошла
к нему. Он сидел в кабинете и писал. Услышав мои шаги, он оглянулся на мгновение равнодушно, спокойно и продолжал писать. Этот взгляд мне не понравился; вместо того чтобы
подойти к нему, я стала
к столу, у которого он писал, и, раскрыв
книгу, стала смотреть в нее. Он еще раз оторвался и поглядел на меня.
Тут маменька нашли удобную минуту опешить батеньку и,
подойдя к столу, достали немецкую
книгу и начали переворачивать листы, изукрашенные моим художеством.
Я
подошел к окну и взял первую
книгу, попавшуюся мне под руку…
За несколько дней до описываемого случая молодой человек попросил принести чемодан. Федор принес и отошел было, как всегда, пока молодой человек разбирался, но, оглянувшись как-то, староста увидал, что Семенов открыл одну из крышек и стал разбирать
книги. Вынув одну из них, он закрыл чемодан и лег с книжкой на нарах. Федор посмотрел несколько секунд будто в нерешительности, потом
подошел к Семенову и сказал...
Катерина
подошла к столу, уже не смеясь более и стала убирать
книги, бумаги, чернилицу, все, что было на столе, и сложила все на окно. Она дышала скоро, прерывисто, и по временам жадно впивала в себя воздух, как будто ей сердце теснило. Тяжело, словно волна прибрежная, опускалась и вновь подымалась ее полная грудь. Она потупила глаза, и черные, смолистые ресницы, как острые иглы, заблистали на светлых щеках ее…
Он недоумевал, отчего старушка не
подходила, как бывало всегда в поздний сумеречный час,
к потухавшей печке, обливавшей по временам слабым, мерцающим заревом весь темный угол комнаты, и в ожидании, как погаснет огонь, не грела, по привычке, своих костлявых, дрожащих рук на замиравшем огне, всегда болтая и шепча про себя и изредка в недоумении поглядывая на него, чудного жильца своего, которого считала помешанным от долгого сидения за
книгами.
Как теперь помню я его неуклюже-добродушную фигуру, когда он становился у кафедры наблюдать за нашим поведением, повторяя изредка: «Пожалуйста, перестаньте, право, придут!» В черновую
книгу он никогда никого не записывал, и только когда какой-нибудь шалун начинал очень уж беситься, он
подходил к нему, самолично схватывал его за волосы, стягивал их так, что у того кровью наливались глаза, и молча сажал на свое место, потом снова становился у кафедры и погружался в ему только известные мысли.
Входит Бургмейер и за ним смиренною походкой крадется Симха Рувимыч Руфин, очень молодой еще и весьма красивый из себя еврей. Оба они, издали и молча поклонившись хозяину, становятся в стороне; Толоконников же, с
книгой в руке,
подходит прямо
к Мировичу и раскланивается с ним несколько на офицерский манер, то есть приподнимая слегка плечи вверх и даже ударяя каблук о каблук, как бы все еще чувствуя на них шпоры.
Учитель
подошёл к полке и стал рассматривать
книги на ней, точно желая убедиться, — те ли это
книги, которые стояли тут до приезда гостя? Обоим им было неловко, и оба они это чувствовали, отчего молчание становилось всё тяжелее…
Елена, одна, сидит в кресле и перелистывает
книгу, потом кладет
книгу на стол и
подходит к окну.
Калашников чему-то усмехнулся и поманил ее
к себе пальцем. Она
подошла к столу, и он показал ей в
книге на пророка Илию, который правил тройкою лошадей, несущихся
к небу. Любка облокотилась на стол; коса ее перекинулась через плечо — длинная коса, рыжая, перевязанная на конце красной ленточкой, — и едва не коснулась пола. И она тоже усмехнулась.
Смуглый мужик ни разу не был в больнице, и фельдшер не знал, кто он и откуда, и теперь, глядя на него, решил, что это, должно быть, цыган. Мужик встал и, потягиваясь, громко зевая,
подошел к Любке и Калашникову, сел рядом и тоже стал глядеть в
книгу. На его заспанном лице показались умиление и зависть.
Помощник присяжного поверенного Толпенников выслушал в заседании суда две речи, выпил в буфете стакан пустого чаю, поговорил с товарищем о будущей практике и направился
к выходу, деловито хмурясь и прижимая
к боку новенький портфель, в котором одиноко болталась
книга: «Судебные речи». Он
подходил уже
к лестнице, когда чья-то большая холодная рука просунулась между его туловищем и локтем, отыскала правую руку и вяло пожала ее.
Общее содержание отрицательного богословия, развиваемого преимущественно в первой и отчасти во второй
книге «De divisione naturae», основного трактата Эриугены, последний определяет так: в нем выясняется, что «Бога Ничто из всего, что существует и чего не существует, не выражает в Его сущности, что и сам Он совершенно не знает, что Он есть, ибо Он никоим образом не может быть определяем по величине или свойству, ибо ничто не
подходит к Нему и сам Он ничем не постигается, и что сам Он в том, что существует и не существует, собственно говоря, не выражается в самом себе, — род незнания, превосходящий всякое знание и понимание»***.
— Куда ж это, милая Дунюшка? — нежно и ласково спросила ее,
подойдя к ней, Марья Ивановна. — Посиди, голубчик, послушай Егорушку. Ведь ты прежде любила читать путешествия, а он лучше
книги рассказывает.